Электрические киты [litres] - Александр Касаверде

расскажу. И про то, что отец у меня умер и я отправился в путешествие на край света, чтобы мечты исполнить. Они посочувствуют, и мы попрощаемся, я спрошу, как зовут одного из них, и пообещаю назвать нашего с Ланой первенца в честь одного из них. Но когда я открываю рот, то вместо истории выходит несвязное бормотание.

Я мычу:

– Нннррмаа-аально все.

И думаю, что это у меня такая осечка. И сейчас, со второй попытки я точно расскажу свою заготовку.

И снова мычу:

– Нрммаально.

– Да все нормально с ним, – слышу я голос Ланы. Она уже рядом и улыбается черному плащу.

– Может, он болен?

И я понимаю, что они обо мне. Собираю все внутренние силы и говорю, что «да-а-аааа. У м-н-н-н-н-я гри-иппппп. Кхе-е-е-м, кхеее».

И Лана берет меня под локоть, чтобы я не упал, хотя я и не собирался. И так приятно берет, что я чувствую запах ее волос. Они-то пахнут розовым мылом, но для меня это словно лепестки роз, щекочущие нос весной на рассвете. Я хочу положить голову ей на плечо. Обнять. И еще больше улыбаюсь. И свет от фонаря почему-то уже не раздражает. Мне кажется, что мы с ней одни в коконе безмятежной доброты, сотканном из нежного электрического света фонарей. И чувствую, что что-то пытается пробиться в этот кокон, но не понимаю что.

– Он что, не слышит? – говорит полицейский. – Вы-ве-рни-те ка-ар-ма-а-ны-ы! – повторяет он, рассеивая световой кокон, и я снова чувствую дождь, дрожь и одиночество.

– Выворачивай! – говорит он.

И я думаю: ок. И выворачиваю карманы, и из них вываливается моя баночка с нейролептиками. Полицейский поднимает ее. И говорит, что вот, мол, лекарство от гриппа нашли.

И в это время как раз возвращается второй полицейский. У него в руках сумка. Та самая сумка, из которой Костик давал мне деньги на хот-доги. И я вижу, что она доверху наличкой забита.

– Простите, – говорит полицейский, – вам нужно будет проехаться с нами.

Призрак отца

Что я люблю в Европе, так это то, что там даже полицейский участок и обезьянник выглядят примерно как у нас зоны отдыха в гостиницах. Ну, скамеечка, рядом растеньице какое-то. Немного видно телевизор. И все чисто.

Я, честно, не очень много запомнил про то, как я оказался в участке, – видно, еще действовал этот пожирающий время эффект нейролептиков. Он реально как телепортация работает. Вот представь: ты моргаешь. Сомкнул веки в одном месте, разомкнул уже в другом. Закрыл глаза на трассе под ливнем, открыл уже в камере. И хрен знает, что было посередине.

И вот веки я разомкнул уже в камере. Такой мягкий зеленоватый свет идет от лампы. И я один на деревянной скамеечке лежу. Где Медведь, где Лана – я вообще не представляю. Потому что последнее, что я запомнил, что меня ведут в полицейскую машину, сажают на заднее сиденье и я проваливаюсь в мягкое кресло. И оно меня сжирает, обнимает своим черным. И дальше я уже в камере.

Вдалеке только телевизор жужжит. И сырость. И тумана с улицы, – видно, нанесло. Потому что прямо в камере он стоит. Плотный, густой. Я застегнул свой «пилот» на все пуговицы. И съежился, как воробей, нахохлился, чтобы тепло внутреннее сохранить. Пытаюсь понять, есть ли боль в горле, или, может быть, насморк какой, или воспаление в ухе. Может, грудь заложило? Нет… ничего… Я здоров. Полностью здоров. Даже подумал, что вот мог бы сейчас отжаться раз тридцать или сорок. Но не стал, потому что больно уж сыро. Подошел только к решетке. Думаю, позову кого-нибудь, хоть узнаю, в чем дело. Но никого. Телевизор только не выключили, и он на литовском что-то с помехами рассказывает. На часах 4:30 утра. И везде этот сырой туман стелется, прям до костей доходит. И тут оно и началось. Высматриваю я, значит, обстановку через решетку, оборачиваюсь и слышу:

– Леннон, слышь…

Я оборачиваюсь и вижу отца. Он сидит напротив, на скамейке. Лицо точно такое же, серо-бумажное, как тогда в гробу последний раз видел. В военной форме, и почему-то с него капает вода. Он будто заметил мое удивление и говорит:

– Все никак не сохнет. Капает и капает. Вначале неприятно было. К телу липнет ткань. Как тогда под Кандагаром… нас сбросили, и мы в болото какое-то полезли, чтобы нас не заметили.

Я думаю, что, похоже, это край и дороги обратно уже не будет. Думаю, как я скажу Марку, что, наверное, окончательно с ума сошел. Для него же, наверное, удар будет, вот лечил меня три года и долечил до того, что я призраков вижу. И думаю, что тетя права была, что шиза по наследству передается.

– Я, знаешь, сижу иногда у себя в гараже, – продолжает отец, – и слышу, стучит кто-то. Подхожу, открываю. А ты же помнишь, что гараж у нас в яблоневом саду. И понимаю, что вместо яблок болотом пахнет. Открываю, а там все они стоят, весь батальон. Потом протираю глаза, и никого. Иду обратно в гараж, к инструментам. И спиной чувствую липкий взгляд, стоят они за спиной и смотрят.

И я его слушаю и вспоминаю; как недоученный филолог, понимаю: чтобы он ушел, я должен разрешить его проблему… Или как-то так? Типа как в фильмах ужасов: призрак исчезнет и перестанет пугать зрителя своим неожиданным появлением, если разгадать, что он не доделал при жизни. И решить этот вопрос. Так, думаю я, и с отцом нужно.

– Па, я это… что… должен отомстить кому-то?

И он как-то хрипло так смеется…

– Отомстить? – переспрашивает и смотрит сквозь меня. – Нет, сын. Я не чтобы отомстить прошу тебя, я предупредить…

– О чем предупредить? – спрашиваю я.

– Об аварии…

И чувствую скрежет, и запах гари и боли в нос бьет. И я говорю:

– Не надо. Не надо меня ни о чем предупреждать.

И скрежет. Скрежет. Прямо кто-то вертит железо о железо. Бррраамм-ббррмм-бар. И тут я вздрагиваю и понимаю, что это ключ в замочной скважине. И там Костя стоит и улыбается. И полицейский тоже улыбается. И вот тут ты не поверишь и скажешь, что я все выдумал, но это чистая правда! Полицейский держал в руках кофе из «Старбакса» с надписью «Lennon»! И все смеются. И Лана улыбается. И уже тумана нет, а солнечные лучи пробиваются через окно.

– Мы что, все умерли? – спрашиваю я.

– Нет, мы возвращаемся к жизни, – говорит Лана.

– Рупа все уладил, – говорит Костя, – поехали.

Замок